Пьесу И. С. Тургенева «Нахлебник» в русском театре ставят и играют, хотя и не так часто. Но вот деталь: все знаменитые и заметные постановки «Нахлебника» прославились исполнителями главной роли — беспоместного дворянина Кузовкина. В этой роли были любимы и чтимы публикой и М. Щепкин, и В. Давыдов, и еще немало артистов хороших и разных.
Линию удачных разработчиков и воплотителей образа Кузовкина достойно продолжает уже в нашем академическом театре драмы в недавней премьере «Нахлебника» (15 ноября) Валерий Никитин. Он сразу, с первого своего появления на сцене, пробивается к главному в Кузовкине — искренней человечности, и этим «маркером» отмечена вся жизнь его героя в спектакле.
В. Никитин играет с некоторым «достоевским» нажимом (память о Макаре Девушкине, видимо, покоя артисту не дает и никогда не даст), но в раскрытии сущности образа он зачерпывает все же глубоко. Роль у В. Никитина получилась такого уровня, который далеко не часто присутствует на нижегородской сцене. Другое дело…
Постановщик спектакля Б. Голубицкий как-то абсолютно механически подключил к исполнительской манере В. Никитина две другие актерские группы, плохо друг с другом контактирующие. Одна — это опереточные селяне-пейзане, условные театральные девушки и разная там дворня. Здесь все так стилизовано, что опереточный манерный камуфляж получается. Глядишь на эту группу, и пробиваются опасения, что вот она сейчас вылетит из-за кулисы на чудо-машине времени и сбацает что-то вроде «Свадьбы с приданым».
Третья группа одного спектакля — отдельный ударный батальон (мы так повеселим, что «за ценой не постоим») — такие вот разудалые, тоже несколько опереточные, хамлы (от слова хам). Хамлы и есть хамлы, везде: и в Африке, и при крепостном праве тоже хамлы, даже если уездные помещики. К ним в спектакле почему-то присоединился, слился в едином порыве и петербуржский коллежский советник Елецкий, хотя он явно не того поля ягода.
В общем, все смешалось в деревенском доме Елецких. «Группа хамов» в исполнении хотя бы тех же А. Фирстова, Ю. Котова, С. Блохина публику веселит и согревает, аки легкий алкоголь. Но, боже мой, где же в этой истории «разместиться» внутреннему трагизму Кузовкина? А Ольга Петровна Елецкая? Так искренне, подкупающе начинает вести эту роль Анна Сучкова. И вдруг во второй половине спектакля все проваливается в тартарары. Кто она, Ольга Петровна, на фоне селян-пейзан и «предводителя» весельчаков-охотников Флегонта Тропачева, абсолютно не понятно.
Живьем на сцене я видел «Нахлебника» давным-давно, читал вообще в стародавние времена, вроде бы к какому-то университетскому семинару готовился. И вот перед премьерой открыл тургеневский томик и кое о чем стал догадываться. Например, почему Влас Дорошевич, когда говорил о сыгранных Стрепетовой маленьких людях, подчеркивал, что они вызывают к себе жалость — пришибленные, малоразвитые, и восклицал здесь же: «Но какая совесть! Какая могучая славянская совесть!..»
Или русская жертвенность, особенно читаемая и с многочисленных страниц истории, и в сонме человеческих судеб. Об этом и Иван Сергеевич писал. Только все это почему-то напрочь выпадает из спектакля. Даже В. Никитин во второй половине холоднее, однообразнее, чем хотелось бы.
Вот и получается: есть лодка-спектакль, в которую, кроме Кузовкина, режиссер Б. Голубицкий усадил еще две группы «товарищей»: опереточных селян и развеселых, игривых, хамоватых уездных помещиков. С Тургеневым от этой рассадки что-то не срастается по-настоящему. Его не то чтобы забыли, но сквозь завесу какого-то беспорядочного игрового действа добраться к нему оказалось сложнее.
А так хочется именно тургеневского сердцебиения — «я умоляю доступа без посредников к настоящему».

Рапорт подготовил
Василий ПАНИХИДИН
(Александр АССЕЕВСКИЙ)

Нижегородский рабочий №51 (17209) от 11 декабря 2012 г.

Версия для слабовидящих